Помня ушедших,
жить для живых
Первые годы
Мама Анна Александровна с парнями, уходящими в армию
Рождение и сложности Крещения
Я родился 30 января 1927 года в 17 часов в семье стеклодува и учительницы сельской школы. Почти голубоглазый с шатенистыми волосиками на голове. Впоследствии об этом мне рассказала моя мама.
Это событие произошло в селе Нижний Шкафт Лунинского района Пензенской области. Село находилось в 20 км от районного центра, где находился роддом. Рожали женщины с помощью опытных повитух.
В селе работал стекольный завод, когда-то принадлежавший графу Воронцову. Рабочие завода жили в небольших домишках, покрытых железной кровлей. Каждая семья занимала половину дома, площадь которой составляла 20 кв.м.
В таких же условиях жили мои родители – отец Рязанов Иван Степанович и мать Рязанова (Жукова) Анна Александровна. В комнате родителей стояла печь для приготовления еды, квашня со сбродившим ржаным тестом. Кровати, стол и две скамьи завершали меблировку комнаты. Вся мебель была деревянной, из хорошо струганных досок, таким же был пол, который, будучи испачканным, мылся водой и скоблился большим ножом-косарем. Для молодой мамы это был нелегкий труд.
Настал день, когда сосед-гончар Кутаев и его жена, будущие мои крестные, повезли меня крестить секретно от отца. Отец был членом ВКП(б) Ленинского призыва, то есть он вступил в партию после смерти Ленина, а большевики тогда не признавали необходимость Крещения, церковь была отделена от государства.
По приезду в соседнее село, где находилась церковь, мои крестные не обнаружили батюшку. Он уехал на свадьбу в другое село. Батюшку ждали очень долго, он решил погулять на свадьбе, как следует. Ребенок тем временем проголодался и, как говорила мама, оборался. Под вечер Крещение все-таки состоялось. Мальчика нарекли православным именем Анатолий. Затем крестные доставили меня домой, где мама накормила и успокоила меня. Сложности были не только в длительном отсутствии батюшки. Прежде, чем передать меня батюшке для погружения в купель, меня уронили на пол.
Несмотря на трудности, было сделано самое главное для меня дело – я стал православным и получил имя святого Анатолия. Так что живи и здравствуй, православный, на нашей Земле и в нашей стране СССР.
Сила березового веника
Мой крестный был крепким высоким мужиком – «косая сажень в плечах». Его портрет дорисовывала большая черная борода и копна таких же черных волос на голове. Он был кареглазый, и что-то цыганское было в его облике.
Крестная была невысокой щупленькой женщиной со светло-голубыми глазами. Детей у Кутаевых не было, они жили вдвоем, и одни из немногих в селе держали корову. Селяне покупали у них молоко.
С крестным были связаны два события, в которых я принимал активное участие.
Когда мне исполнилось 3 года, мама попросила крестного искупать меня в их бане. В бане была парная, и крестный решил меня попарить. Пар был крепкий, и трехгодовалый ребенок, отстеганный березовым веником, стал орать. При первых криках крестный понял, что для ребенка работа веником неприемлема. Он искупал меня теплой водой, отнес домой, а сам пошел допариваться.
Но именно эта парная и применение березового веника произвели на мою память такое впечатление, что я стал помнить все, что происходит в нашей семье и селе с трех лет.
Толе Рязанову
1год 8мес.
1929
Бабушка Жукова Надежда Филипповна
Гостивший у бабушки и дедушки, сброшенный в снег и созерцающий
красоту зимнего заката
Зима – отдых, отпуск русских крестьян. Полевые работы давно закончены, и в деревнях в это время происходят встречи с родными и близкими людьми.
Мои родные бабушка и дедушка Александр и Надежда Жуковы захотели повидать своего трехгодовалого внука. У мамы был второй годовалый сын, и она попросила крестного отвезти меня к своим родным. Закутав меня в шубу и посадив на салазки, крестный повез меня в соседнее село Верхний Шкафт. Добрались благополучно, идти всего-то было километров пять.
В доме меня раздели, расцеловали и посадили на печь в качестве наблюдателя за семейным пиром, снабдив меня пирогами. Молоко и пироги продолжали подавать по мере их уничтожения.
Когда закончился пир, крестный повез меня обратно к маме. По дороге домой предстояло спуститься с пригорка. Крестный тихо распевал какие-то песни и решил с горочки спуститься бегом. Он дернул санки, и я выпал на снег. Я лежал на пригорке, укутанный с головы до ног, и смотрел на багровый зимний закат и трубы стекольного завода. Крестный обнаружил мое отсутствие только тогда, когда сбежал с пригорка. Но, надо сказать, что обратно на горочку он поднялся весьма быстро, произнося при этом какие-то странные слова.
Крестный снова тщательно завернул меня в шубу, водрузил на салазки и повез домой к маме. Интересно, рассказал ли крестный об этом эпизоде моей матери?
Белые грузди, морцовка и сливочное масло
Лето – самая прекрасная пора в деревне. Я бродил по селу, по лугу за домом, подходил к гигантским качелям, на которых по вечерам визжали девушки, взлетавшие на большую высоту. Парни же гикали и ухали, раскачивая девушек своими сильными руками.
За лугом был березняк. Туда я, папа и мама ходили собирать белые грузди. Набирали много. Не помню, вымачивали их или нет. Солили крупной солью и клали в кадушку под гнет. Зимой с большим наслаждением ели грибы с картошечкой, топленым маслом и свежим хлебом. А когда собирались друзья и знакомые, то как же не выпить под такую хорошую закуску русской водки – самогона. После первого полстакана начинался довольно громкий разговор о делах в селе и на заводе.
Подобные встречи с выпивкой и закуской происходили не только летом, но и во все времена года, но пьяных мужиков я на улице никогда не встречал: все были, как говорится, слегка навеселе.
Супы, в отличие от грибов и картошки, мне не нравились. Супы обычно были постные, щи варились на основе квашеной капусты. Довольно часто на первое готовилась так называемая морцовка. В кипящую воду крошили несвежий хлеб и мелко нарезанный лук. Все это солили и добавляли подсолнечное масло. Морцовку, как и любую другую пищу, хлебали деревянными ложками. Каши же всегда сдабривали большим количеством топленого масла, от чего они приобретали особый вкус. Каши я любил, а вот щи и морцовку есть совсем не хотелось.
Приходя с работы, отец брал каравай свежего ржаного хлеба, прижимал его к груди и отрезал большой ломоть. Отец требовал, чтобы я съедал все до конца. Это иногда приводило к моим капризам. Я был еще малолетним ребенком, однако, что вкусно, а что нет, хорошо различал.
Мой крестный был гончаром. Я любил летними вечерами стоять на крыльце его дома и смотреть, как он крутит гончарный круг и ловким движением ладоней изготавливает горшки и крынки. Глиняная посуда применялась для приготовления каш и хранения в погребах масла, молока и сметаны. Мама покупала у моего крестного коровье молоко, а затем делом ее рук было приготовить сливки и сметану, а так же сбить масло. Вот это было масло, так масло!
Мама Анна Александровна
Экскурсия на стекольный завод и халява
Вход на стекольный завод был свободным, никем не охранялся, и я беспрепятственно вошел в цех. В цеху я увидел своего отца и встал за его спиной. Отец накручивал на большую круглую трубку образец расплавленного стекла из печи. Конец трубки вместе с прилипшим красно-оранжевым стеклом вставлялся в форму для выдувания большой бутыли – халявы. Затем стеклодувы дули в трубку, и стекло, раздуваясь, занимало весь объем формы, при этом халява оставалась пустой внутри.
Отец был высоким, 1м 85см, широк в груди и спине, но выдувал халяву с большим напряжением. Его лицо было красным. Хотя,
возможно, что это происходило и от жары, в цеху было очень жарко.
Я увидел весь процесс изготовления оконного стекла. Остывшую халяву разрезали алмазом пополам. Половинки вносили обратно в печь для нагрева, после чего их расправляли под прессом. Распрямленные куски халявы разрезали алмазом на прямоугольники. Так получалось оконное стекло.
Всех рабочих, выдувавших халяву, называли халявщиками. Работа халявщика была очень тяжелой, требовала напряженной работы легких. Не все рабочие выдерживали это, многие переходили на более легкие должности. Отец проработал на этой должности до призыва в армию, а сколько лет неизвестно.
А сейчас, когда говорят «пойдем на халяву», то имеют в виду выпивку и закуску за чужой счет, что не имеет ничего общего с работой халявщиков.
Стеклянная река и гвоздь в пятке
Я вышел из цеха завода через другую дверь и увидел стеклянную реку. Из цеха выпускали отработанное расплавленное стекло. Жидкое стекло медленно текло по глиняному желобу и играло многоцветием оттенков. Это были красные, желтые, оранжевые вспышки, то тут, то там появлявшиеся на поверхности стеклянной реки. Лишь иногда вспышки были зелеными и голубыми. Я не знал тогда слова «лава», но это было очень похоже на нее. Настоящая, раскаленная, огнедышащая река - лава.
Вдоволь налюбовавшись на стеклянную реку, я пошел домой по старым деревянным доскам и вдруг почувствовал сильную боль – ржавый гвоздь вонзился мне в пятку. Плача, хромая и причитая: «Ой, мама, мамочка», - я приплелся домой. Затем была первая «операция», которая закончилась очень быстро. Мама выдернула гвоздь из ноги, промыла рану водой и завязала стопу чистой тряпочкой. Я еще долго ходил, прихрамывая и опираясь на носок левой ноги.
Эта пятка еще раз стала для меня наказанием за мою неосторожность. Туда же меня укусила пчела, когда я играл босиком в футбол. На пятке образовался большой гнойник, и потребовалось вмешательство хирурга, который вскрыл гнойник и очистил рану.
Освобождение из гусиной стаи
Был какой-то сельский праздник. Отец надел белую расшитую косоворотку, мама - белое вышитое платье, и мы вышли гулять на улицу. Это была прогулка вдоль села. На пути нам то и дело попадались знакомые мамы и папы. Родители разговаривали с ними, и затем мы следовали дальше. Я побежал вперед и попал в стаю гусей, переходивших дорогу. Вот тут-то я и испытал силу гусиных щипков, на меня набросилась практически вся стая. Терпеть это было невозможно, и я заорал во все горло. Спас меня от гусей подбежавший отец, он разогнал стаю криками и ударами ног.
А под вечер я был приглашен отцом на рыбалку. Рядом с селом протекала небольшая река, в которой водилась всякая мелкая рыбешка – окуньки, пескари, плотва. Поперек реки мы поставили сеть, похожую на сачок, затем на лодке отплыли от сети на некоторое расстояние и начали стучать по воде веслами. Испуганная рыба плыла в сторону ловушки и запутывалась в ней. После вытаскивания улова на берегу реки всегда разводился костер, и варилась уха, обязательно с пшеном.
Мы с отцом ели у реки вкуснейшую уху, а праздник в селе продолжался, молодежь гуляла, все село пело и плясало.
Переезд в Перловскую
Отец по призыву уехал в Смоленское пехотное училище, как молодой большевик, умеющий считать, читать и красиво писать. Из училища он был отозван как член ВКП(б) Ленинского призыва для работы в ВЦСПС (Всесоюзный Центральный Совет Профессиональных Союзов). А вскоре и я с мамой переехал под Москву жить в комнате, которую получил отец. Дома для работников ВЦСПС были построены в подмосковном поселке Перловская. Начался перловский период моей жизни.
Наша комната имела самый простой набор мебели. Сундук, на котором я спал, кровати, небольшой стол и три табуретки. И только после 1937 года мама, в течение трех лет копившая деньги, купила диван, буфет, шкаф, стулья, новый стол и зеленую дорожку. Для мамы каждый накопленный рубль был рублем заработанным.
Поход за грибами и ограбление
Лето – прекрасная пора для сбора грибов в третьем его месяце. И вот два мальчика отправились в лес за грибами. Не по утру, а часов в десять. Это были соседи по общему коридору дома ВЦСПС. Одного мальчика звали Толя Рязанов, другого Толя Никулин. Мы пошли в дальний лес, впоследствии ставший мытищинским лесопарком. Прошагав километра три, мы вошли в смешанный лес. Здесь ели, сосны, липы, березы и дубы, дополняя друг друга, создавали прекрасный лесной пейзаж. Нам очень нравилась красота леса, к тому же под деревьями росли грибы. Их было немного, но удалось набрать не только сыроежек. Попадались нам и подберезовики, и подосиновики, и белые. Перед выходом из леса мы заметили какую-то большую птицу – глухаря или тетерева. Птица взлетела с сильным хлопаньем крыльев, и мы испугались, даже сердечки у нас екнули. Вскоре мы вышли из леса, довольные первым в жизни сбором грибов.
У реки Яузы нам предстояло перейти на другую ее сторону. И вдруг ватага более взрослых ребят, увидев наши полные корзинки, окружила нас. Корзины были вырваны из рек, грибы высыпаны на землю. Все белые, подберезовики и подосиновики были отобраны. А нам оставалось собрать с земли сыроежки и идти домой. Горькая обида сковала юные сердечки, и, увидев своих мам, мы оба разрыдались. Нам очень хотелось показать мамам полные корзины и угостить благородными грибами. Но, увы!
А сыроежки мамы пожарили, и мы впервые ощутили вкус жареных грибов. Не помню, жарили ли грибы в селе, из которого мы переехали в Перловку. Наверняка жарили, но я позабыл об этом.
* * *
Закончились мои первые годы. Предстояло пережить время, которое называется отрочеством.
Писал ли я все это только о себе? Нет, мне хотелось рассказать обо всем, что я запомнил с трех лет, рассказать не только о своей жизни, но и о жизни моих родных. Для них это было счастливое время – росли дети. И для меня эти первые годы, этот кусочек моей жизни, были счастливыми. Всегда рядом со мной были мои отец и мама. Не это ли истинное счастье для ребенка?